Надеждин Яков Павлович, сельский учитель - Гаврилов Посад - городок наш небольшой

Надеждин Яков Павлович. Рассказ, списанный с жизни…

Благодарен буду Музе
За стихи один лишь я,
И услуги не забуду:
В ней живет душа моя.
Я писал, когда лишь можно
Исполнять ее указ.
И старался, чтоб не ложно
С жизни списан был рассказ.
А о том, что после будет,
Мне она не говорит.
Думать надо, не забудет,
Куда надо, водворит.

Надеждин Яков Павлович – уроженец села Володятино, Гаврилово – Посадского района Ивановской области (ранее – Суздальский уезд Владимирской губернии).
Это стихотворение “Я и Муза” было написано Яковом Павловичем Надеждиным 19 ноября 1929 года. Он с детства мечтал быть народным учителем, нести свет просвещения в массы. И эта мечта сбылась. Сорок лет проработал Я.П. Надеждин в школе, из них в сельской земской – тридцать.
С 1898 по 1908 год Надеждин работает в сельце Гумнищи Шуйского уезда Владимирской губернии. Затем 4 года учительствовал в селе Якиманна (в километре от Гумнищ). В общей сложности в “бальмонтовских местах” Яков Павлович трудился на ниве просвещения 14 лет, к тому же в 1898 – 1907 годах его непосредственным куратором был отец поэта Дмитрий Константинович Бальмонт, тогдашний председатель уездной управы.
По воспоминаниям внучки Надеждина Ксении Борисовны Зиминой, дед очень гордился тем, что К.Д. Бальмонт был крестным отцом двух его детей. Желая дать своим детям, дочери Екатерине и сыну Александру, достойное образование, семья переехала в Шую.

Дети обучались в учебных заведениях классического типа: мужской гимназии Наследника Цесаревича Алексея и женской Александра Второго гимназии. К делу обучения они относились добросовестно, ответственно, показывали при этом высокие достижения, о чем свидетельствуют Похвальные листы за 1915, 1916 учебные годы. Похвальные листы выдавались согласно особому распоряжению Министерства Народного Просвещения о наградах ученикам и утвержденного Уставом гимназии 1871 года за отличные успехи и поведение учеников.
Иначе, по всей видимости, не могло и быть. Яков Павлович воспитывал в своих детях глубокое уважение, ответственность и любовь к своей Родине. И хотя, судя по дневниковым записям, Я.П. Надеждин напрямую не общался с Константином Бальмонтом, он не забывал, что Гумнищи – родина большого русского поэта. Более того, свое собственное увлечение стихотворчеством автор дневника склонен был во многом объяснить особым “Бальмонтовским топосом”:

В Гумнищах почва поэтична.
Здесь поживешь – будешь поэт.
Эти строки, вписанные в дневник еще 3 октября 1907 года, подкреплены авторским прозаическим примечанием: “Деревня гумнищи – родина поэта – декадента Константина Дмитриевича Бальмонта”.
Источник: “О гимназии с любовью…”, газета Шуйской средней школы №2 имени К.Д. Бальмонта. К 135 – летию со дня открытия школы. Шуя, 2008 год.
Л.Н. Таганов

СТИХОТВОРНЫЕ ТЕТРАДИ Я.П. НАДЕЖДИНА
(К проблеме массовой контркультуры 1920 — 1930-х годов).

В Шуе, в домашнем архиве санитарного врача К.Б. Зиминой хранятся шесть тетрадей ее деда, учителя Якова Павловича Надеждина, где на протяжении почти тридцати лет (1906 — 1935 годы) фиксировались в стихах различные события общественного и личного характера. Сейчас эти стихотворные тетради воспринимаются как своеобразная стихотворная летопись. Здесь воспроизводится широкая панорама жизни русской низовой интеллигенции и отражаются те стороны массового сознания в России переломного времени, которые далеко не всегда учитываются в исследованиях о становлении советской культуры. Речь идет о наличии в послереволюционной действительности особого пласта массовой контркультуры, явно не согласующегося с такими, например, представлениями: “Не властью и не массой рождена была культурная ситуация соцреализма, но властью-массой как единым демиургом. Их единым творческим порывом рождено было новое искусство. Социалистическая эстетика – продукт власти и масс в равной степени”.

Массовое сознание, представленное в стихотворных тетрадях Я. Надеждина, не только не принимает насаждаемый новой властью образ жизни, но и решительно отрицает его. Это обуславливает особый потаенный характер записей шуйского учителя, их внешнюю и внутреннюю дневниковость. Все записи строго датированы, им свойственна фактографичность, но происшедшее не просто констатируется, но и эмоционально осмысляется. Здесь-то и приходит на помощь автору тетрадей Муза (так по старомодному величал Я. Надеждин свое стихотворство): стихи нужны для того, чтобы подчеркнуть свой личный подход к происходящему, резко расходящийся с официальными, государственными воззрениями.

Из первых дореволюционных тетрадей Я. Надеждина вырисовывается в общем-то весьма узнаваемый тип демократа-просветителя, противника самодержавия, мечтающего о равенстве, народном правлении и т.д. Надеждинский дневник этого времени прямо соотносится с многовековой традицией лубочной литературы, “народной книгой”, с такой атрибутикой массовой поэзии конца XIX — начала XX века, как раешник, переложение былин, подражания Некрасову, Кольцову и т.д.3 Все это так или иначе остается в надеждинских тетрадях и после Октября, но теперь традиционные мотивы и образы демократической массовой литературы, существуя в совершенно ином контексте, начинают приобретать неожиданную семантическую новизну. Кроме того, неприемлемая для автора дневника советская действительность, толкает к поиску новых форм стихотворной информации, которая так или иначе соотносится с тем, что происходило в становящейся языковой, литературной реальности. Обратимся за доказательствами к стихотворным тетрадям Надеждина конца 1920-х — начала 1930-х годов, где неприязнь к советской действительности достигает высшего предела.

Знаком отрицания происходящего здесь становится образ Ильи Муромца. Этот образ встречался у Надеждина и раньше. В дореволюционных тетрадях Илья – враг самодержавия, богатырь, усвоивший демократические, народнические взгляды самого автора дневника. Но сразу же после Октябрьской революции надеждинский Илья Муромец начинает каяться в том, что он своими крутыми действиями способствовал погибели царства Русского. И вот новое явление былинного героя в России, вступившего в эпоху коллективизации. Вопреки мнению А.В. Луначарского, высказанному в статье под многоговорящим названием “Илья Муромец-революционер” (1919)4, в надеждинских тетрадях прославленный русский богатырь не только не принимает советские преобразования, но приходит в горестное изумление от увиденного и услышанного. А слышит он, например, следующее:

“ Чудеса, Илья, творятся здесь!
Все мы вместе ломим, трудимся,
А прибытку все же нет и нет.
Все живем мы, Илья, впроголодь,
Безтоварье одолело нас.
И куда все только делося?
Посейчас понять не можем мы.
Без запасов мы на черный день.
Батраками все заделались.
За кусок мы хлеба черного
Предаем мы друга ворогу.
И кого не взлюбят бедные
“Кулаком” запишут тотчас же.
И конец тому хозяину:
В исправдоме, в заключении
Он окончит дни свои”.
(“Сказка об Илье Муромце”, 16 ноября 1929 г.).

Послушав людей, Илья приходит к выводу: “Крепостное право действует.// Оно снова воротилося”.
Каковы последствия нового крепостного права, мы узнаем из дневниковой записи от 9 сентября 1931 года, названной весьма выразительно “Кончина Микулы Селяниновича”:

Старинный землероб,
Российский наш Микула
Теперь улегся в гроб,
Не вынес артикула.
Партийные маневры
Свели его на нет.
Не выдержали нервы
Великих этих бед:
Колхозная программа,
На кулака поход,
Диета по три грамма,
Весь хлеб казне в доход.

С записями, где действуют герои народного эпоса, в надеждинских тетрадях органично соседствуют современные частушки:
Вставай Ленин,
Вставай дедко.
Задавила пятилетка.
* * *
Вставай Ленин,
Вставай милый.
Кормят нас опять кониной.
Ленин встал, махнул руками,
Что же делать с дураками.
(Записано 21 февраля 1931 г.)

Фольклорный пласт в рассматриваемых тетрадях Надеждина не отделим от очерково-публицистического материала в стихах. В записи “На злобу дня” (16 апреля 1930 г.) мы найдем своеобразное подведение итогов правления большевиков и широкое обозрение современной жизни в разных ее сферах. Начало:

Тридцать лет царит над Русью
Преступный большевистский класс,
И мы должны признаться с грустью,
Что так Батый не мучил нас.
Далее о положении рабочих в фабричном краю:
От изнурения открыв рот
Фабричные клянут работу
И говорят: будь проклят тот,
Кто дал о фабриках заботу.
Взгляд на деревню:
Мужик донельзя огорчен
Колхозным, варварским дохдодом,
Что он вновь в рабство обречен,
Прельстясь гадательным доходом.
О служащих:
Служилый люд живет безвольный,
Задерган, как на почте ключа,
Всей жизнью очень недовольный
Со злобой служит чуть не плача.

Эти публицистические тезисы подтверждаются целой серией стихотворных рассказов, основывающихся на конкретных фактах, многие из которых замалчивались официальной пропагандой. Например, в надеждинских тетрадях запечатлена хроника “марша протеста” (весна 1932 года) рабочих из небольшого фабричного городка Тейково. Поход тейковчан в Иваново-Вознесенск в дневниковой записи “Тейковчане” (28 апреля 1932 г.) рисуется как стихийный протест против “крепостной” экономической политики, насажденной советской властью:
Собрав толпу в сотни четыре,
Пустив вперед жен и детей,
(Давай дорогу только шире!)
Пошли снимать с работ людей
В Иванов – город областной.
Держись партиец-крепостник!..
Но все это кончается грустно:
Партийцы сделали нажим,
Вновь прежний царствует режим.
В Иванов – возвратясь к обеду,
Партийцы празднуют победу.
Встречаются на страницах дневника Надеждина и стихотворные свидетельства жуткого голода, поразившего юг СССР в начале тридцатых годов. В записи “Страшные вести” от 28 мая 1933 года Надеждин рассказывает о встрече со стариком на волжской пристани в Юрьевце. Старик только что вернулся из поездки по низовьям Волги, Закавказья. И хотя он был в этих краях недолго, “напасть изведал велику”. Запечатленная в записи прямая речь старика усиливает эффект присутствия невыдуманной правды в его рассказе:
“Там люди терпят страшный голод,
Там человечину едят.
Там друг за другом стар и молод
Глазами страшными следят”.
Старика спрашивают: “А человеческое мясо // Ты сам не кушал тогда, дед”. Оказывается – “кушал”. Ответ старика поражает своей сюрреалистической жутью: “Как ел, не думал ничего. // Так на баранину похоже. // И не болел я от него”. Это “голое” свидетельство не комментируется автором. Слов не находится для объяснения каннибальства в стране, “где так вольно дышит человек”.

Тема террора против народной России отзывается в надеждинских тетрадях мотивом “Комаринской”, что придает этой теме привкус горькой бесшабашности:
Что-то страшное творится на Руси.
Ты об этом кого хочешь расспроси.
Каждый скажет, что я правду говорю:
Впору так казнить нас деспоту-царю,
А не партии свобод передовых
Усмирять нас страхом, граждан рядовых.
Основываясь на дневниковом подходе в отражении действительности, Надеждин и здесь фельетонно конкретизирует тему террора и прямо выходит на имя Сталина. В записи от 3 июля 1930 года “По поводу речи Сталина” обыгрывается высказывание вождя по поводу монолитности советского общества:
Так-то так. На самом деле
Монолит славу стяжал.
И далее явно ироническое:
Продолжая идти к цели
Весь народ к земле прижал.
Под его тяжелой ношей
Не кричит уже никто.
Разве только темной ночью
Шепчет в ухо кое-что.
Написано за два года до ныне широко известных стихов О. Мандельштама “Мы живем, под собою не чуя страны…”. Надеждинские вирши в сочетании с другими явлениями массовой конркультуры могут быть рассмотрены как своеобразный планктон, который предвещал крамольные строки великого поэта. Мандельштам выразил в своем стихотворении и то, чем мучилась по ночам Россия Надеждиных, пытаясь и не умея художественно полноценно выразить правду о “советском Мессии” (так Надеждин назвал Сталина в вышеприведенных стихах).
Понимал ли автор стихотворных тетрадей опасность, подстерегающую его на пути обращения к сталинской теме? Конечно, понимал. Более того: он боится Сталина. Сталин для него страшнее “антихриста” Ленина. Вот запись от 28 ноября, навеянная смертью жены Сталина – Надежды Аллилуевой:
Ленин Надежду свою нам оставил.
Сталин свою схоронил.
Умный Ильич уважать нас заставил.
Тот реноме уронил.
Поясняя эти стихи, Яков Павлович делает такую приписку: “Ленин оставил нам Надежду, а у Сталина Надежда умерла”. Пояснение весьма лукавое. Понимай, как знаешь: то ли о женах идет речь, то ли о Надежде как о мечте с большой буквы. Каламбур в духе народного раешника, который нередко обращался к жизни сильных мира сего, обыгрывая их личную жизнь.
И еще один фольклорный жанр присутствует в надеждинских тетрадях, когда он обращается к сталинской теме. Неукротимо освободительный жанр анекдота. Именно под таким названием дана запись от 23 декабря 1934 года. Здесь переложен на стихи анекдот о Сталине, решившего посетить сумасшедший дом. Сюжет убийственно прост. Напуганное будущим визитом начальство заранее научило сумасшедших кричать здравицы в честь вождя: “Здравствуй, наш великий Сталин; // Вождь примерный и отец!” Но этот сценарий был нарушен молчанием одного человека. Сталин интересуется, почему он не кричит:
Тот сказал, как школьник:
“Ведь не сумасшедший я.
При больнице здешний дворник.
Вот работа в чем моя”.
Еще раз взглянем на дату под этими стихами: канун 1935 года. Убит Киров. Начинаются массовые репрессии. И Надеждин чувствует это. За шестнадцать лет до “Анекдота” в его дневнике появляется стихотворение “Террор” – отклик на убийство Кирова, которое кончается так:
Схватка с белыми у красных
Надвигается все ближе.
Жертвой этих дней опасных
Будем все, конечно, мы же.
Попадись хотя бы четыре эти строчки на глаза бдительных граждан – и участь Якова Павловича была бы решена в соответствии с им же написанным (стал бы “жертвой этих дней опасных”). Бог спас. Судьба хранила автора тетрадей, и он продолжал дневник на той же ноте безоглядной правды.
Эта нота дает о себе знать и там, где Надеждин обращается к современной литературе, к деятельности советских писателей. Автора дневника тревожит нравственное отступление тех, кого раньше называли гражданской совестью России. И здесь на первом плане имя М. Горького.
Сначала Надеждину показалось, что расхождение между “красноречивыми” словами писателя о СССР и действительностью связано с территориальной отдаленностью Горького от России:
Ах, Горький! На Капри ты
Смакуешь только лишь мечты
О большевистском рае.
В несчастном нашем крае
Действительность не та.
(“На статью Горького по поводу техновредителей”, 14 ноября 1930 г.).
Автор дневника утверждает: нет в обществе того единства, которое хотел бы видеть Горький:
Везде кипит у нас измена,
А в самой партии раскол.
Кровавая террора пена
Окрасила нас райский пол.
С переездом Горького в СССР критическое отношение Надеждина к “буревестнику революции” усиливается. В тетрадях акцентируется внимание на сознательном нежелании писателя видеть правду. Горький в глазах автора дневника “комедиант”, отворачивающийся от жизни своих сограждан. Дневниковый диалог Надеждина с Горьким можно рассматривать как часть эпистолярного материала, связанного с письмами к писателю от тех людей, которые пытались рассказать ему об истинном положении дел в Советском Союзе, и которые, в конце концов, не услышав отклика со стороны своего прежнего кумира, разочаровались в нем.6
Окончательный, гневно-презрительный вердикт в адрес Горького Надеждин выносит на тех страницах своего дневника, где говорится о работе Первого съезда советских писателей. В записи “Связанная Муза” (25 августа 1934 г.) решительно отвергается идея новой литературы, спускаемая сверху. Отвергается метод социалистического реализма:
Писать по плану, по указке
Такой совет дает Максим,
Чтоб размалеван был, как в сказке,
Герой рассказа и кто с ним.
Вот эта мысль не хороша!
Для Музы цепь ведь новость эта.
Не может в рабстве жить душа
Свободного поэта.
Новый метод для Надеждина – одно из проявлений “крепостнической” политики государства, которому служит Горький.
Еще одно писательское имя курсивно выделяется в надеждинском дневнике: Демьян Бедный. Понятно, почему Яков Павлович неравнодушен к этому имени. По своей стихотворной манере он во многом близок Д. Бедному. Их объединяет страсть к тотальному зарифмовыванию всего и вся, стихотворный фельетонизм, тяготение к лубку, к раешнику и т.д. Но тем интересней наблюдать, как крепнет недоверие Надеждина к творчеству, от которого он, казалось бы, отталкивается. Автору дневника глубоко претит цинизм Д. Бедного по отношению к религии, к церкви. Претит приспособленчество к новой власти. В дни работы Первого съезда писателей Д. Бедный становится объектом стихотворной эпиграммы Надеждина, которая начинается так: “Вот появился и Демьян, // Вожак безбожных обезьян” (29 августа 1934 г.).
Будучи формально близким творчеству Д. Бедного, автор дневника по существу выступает против “одемьянивания” литературы. Тем самым Я. Надеждин (и не только он) создавал прецедент, который пока еще мало учитывается исследователями массовой советской культуры двадцатых-тридцатых годов. Как уже говорилось в начале этой статьи, встает вопрос о существовании народной контркультуры, стремящейся в это время каким-то образом противостоять новой власти. Конечно же, любое открытое проявление такой контркультуры безжалостно подавлялось. И здесь действовала политика раскулачивания. Чтобы избежать гибели, носители неугодного власти массового сознания должны были отрезать себе пути в установлении связи с литературной средой. Я. Надеждин не был в данном случае исключением.
Безусловно, и Якову Павловичу хотелось пробиться в печать, но он чувствовал свое одиночество среди пишущих, так как видел конъюнктурность их литературных устремлений, зависимость от пропаганды. Кроме того, Надеждин обладал достаточной критической саморефлексией, чтобы понять: его стихи носят доморощенный характер и далеки от настоящей литературы. А потому он и делал ставку на дневник в стихах, где можно быть честным с самим собой и открыто писать обо всем, что волнует.
Яков Павлович Надеждин хорошо осознавал: его стихотворная летопись может навлечь беду не только на него, но и на близких. Но сделать с собой ничего не мог. Тяготение к Музе, т.е. желание говорить правду, превышало все остальное. В записи “Я и Муза” (19 ноября 1929 г.) читаем:
Благодарен буду Музе
За стихи один лишь я.
И услуги не забуду:
В ней живет душа моя.
………………………
Я писал, когда лишь можно
Исполнять ее указ.
И старался, чтоб не ложно
С жизни списан был рассказ.
А о том, что после будет
Мне она не говорит.
Думать надо, не забудет,
Куда надо водворит.
“Муза” водворила стихотворные тетради Я. Надеждина “куда надо”. Благодаря его дневникам, мы начинаем по-новому видеть наше прошлое, освобождаясь от многих исторических, литературных химер, которые сковывали сознание и душу человека двадцатого столетия.
Источник: Российский Государственный Гуманитарный Университет.
Вестник гуманитарной науки  Подшивка  2001  №6 (60)